Римма Казакова

В юности мне ставили в вину 
что мои стихи - всегда печальные. 
Про любовь - как будто про войну, 
про её несчастья изначальные. 

И гудел цех мамин меховой, 
мол, девчонке было всё говорено: 
и отец с войны пришёл живой, 
и своей копейкой трудовой 
мать такую дошку ей спроворила! 

Я хочу приблизить эту даль. 
Странно, неуютно, непонятно: 
отчего в стихах моих печаль, 
а на юном солнце - что за пятна? 

Вспоминаю: кончилась война, 
но меня лишь смутно грело это. 
Я была привычно голодна, 
зла, плаксива, кое-как одета. 

Нет в душе к тем ярким временам 
громкой благодарности плакатной. 
Да, отец вернулся. Но не к нам - 
а к своей возлюбленной блокадной. 

Нас он мимоходом навестил, 
чемодан закинул тряпок, снеди... 
И ушёл. А мать слегла без сил 
и в слезах шептала: «Дети, дети!..» 

Ликовал народ: повержен враг! 
А для нас был день совсем не сладок. 
После всё слепилось кое-как. 
Здравый смысл вернул в семью порядок. 

Так и жили. Нагрешили? Что ж... 
Выправили всё, что наломали. 
Если замутила душу ложь, 
то повинна в этом я сама ли? 

А потом пошло: погром врачей, 
смерть вождя, сомнения, загадки... 
Всё больней, печальней, горячей 
строки в ученической тетрадке. 

Сравниваю строчки и грехи 
времени послевоенной рубки. 
Вчитываюсь в грустные стихи 
девочки в каракулевой шубке. 

Там так мало детства у детей 
и так много горького в народе. 
Оттого в стихах с младых ногтей 
след печали, беспричинной вроде. 

Оттого способность: быть собой 
и не врать. И при любом раскладе 
просто так, а не чего-то ради - 
откликаться на любую боль.